ИСТОРИЯ ДРУГОЙ ЛЮБВИ
1
Как падала голова моя — не видели?
Как брёл, безголовый, домой — не помните?
Так зачем же жену мою, гады, обидели —
Сказали, что мёртвый лежу я от дома на полпути?!
Жена раскинула руки зелёными ставнями,
Полным ветра парусом кинулась навстречу мне,
Но увидев живым меня, взорвалась причитаниями —
Прокляла как есть маяться и гореть в огне.
И ушла домой. Запахнула ставни — наружу серым.
Я вслепую пополз, трогая следы её ладонями.
Шарахались от меня, как от твари, человеки несмелые —
Обходили, кругом озирались, да так ничего и не поняли.
Я всё полз и из рук не терял следа родного.
Вдоль аллеи полз, где в детстве мать меня мучила.
Ненароком вспомнил сказку о любви цветочницы и портного.
И не к лучшему вспомнил её и не к худшему.
2
— Что, парень, совсем заплутал?
Нализался свиньёй, без головы — без ног!
Отоспался б, а утром пошёл, поискал
Свою голову.
— Я бы уснул, если б мог.
Умоляю тебя: уходи, человек!
Не топчи след родной, ноги милой моей!
Дай, здоровый и сильный, дорогу калеке.
— Да бери ты хоть всю! что мне, жить, что ли, с ней?!
3
Так, значит, ничего не видели — а обидели...
Значит, не помните — а обидели...
Ну и сволочи же вы все после этого!
И метель ваша блядская все следы перепутала!
Словно я дурак, подсовывает под руки
Мне следы не те: трещины, выбоины,
Палочки, осколки... Чтоб ты сдохла!..
Где же ходила жена моя любимая?
4
— Олюньчик! заметь: тот субъект на коленях
Похож на большого и злого оленя!
Ха-ха! Я охотник! А это дубина!
Дубина, чтоб бить оленя по хребтине!
5
Была б голова на месте — губами бы следы выискивал.
А теперь, наверное, давно уже утро и солнце сияет...
Какая глупость! Зачем же сугробу губы...
1994
ПОБЕДИТЕЛИ И ПОБЕЖДЁННЫЕ:
ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ
Какой пустяк сразиться с великаном,
когда грохочет сердце-барабан!
И даже пусть не просто великан,
а тридцать великанов — не устану
сносить им головы, вытягивать хребты
и наводить висячие мосты
из их хребтов — над реками их крови!
Какой пейзаж откроется с моста!
Но совесть почему-то нечиста...
А спросишь у кого — на полуслове
они тебя же спросят самого:
«Хоть что-то, кроме сердца своего,
ты слышал хоть когда-нибудь, приятель?» —
и в сторону. И я уже не я.
И кровь внизу — как будто бы моя...
Но им во след кидаю гневно: Нате! —
и сердце исторгаю из груди!
И даже те, что много впереди,
согнувшись в корчах, уши затыкают
и плачут от натуги перенесть
раскаты сердца: гибельную весть
для мёртвых духом сердце выбивает;
и голос его грозен и могуч...
Но небеса очистились от туч,
дохнули безмятежной синевою —
и сердце замолчало навсегда.
А небо стало глубже. Как всегда.
Г Е Р О Й
Не жди меня —
героя больше нет!
Я снял с себя лицо,
обрезал руки,
сточил клыки;
сначала выл от скуки,
потом привык...
Отрёкся от побед —
и стал другим:
не плачу, не смеюсь;
учусь спокойно жить;
по швам не рвусь;
стою столбом,
а то — бревном валяюсь;
врагов не помню,
всех перезабыл;
огонь в груди
вином угомонил;
не рыпаюсь —
и даже не пытаюсь
Н И К Т О
С ума схожу.
И скоро будет так:
как будто я замёрз;
крошась, ломаясь,
тянусь к ножу;
нож падает; пытаюсь
поднять его
(недобрый это знак:
коль нож упал,
за ним вот-вот придут);
я плачу как дитя;
за пять минут
боюсь всего,
чего могу бояться;
зову на помощь
всех на свете мам;
в дверь постучат;
хочу спросить: кто там? —
и падаю;
и больше не подняться
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Мой милый брат зеркальный, замерзаю!
По городу стервятником кружу —
Ищу тебя, нигде не нахожу;
В чужие окна ночью заползаю
Согреться; обессилевший вконец,
Вгрызаюсь в пол и чувствую: «конец...»
Но дом — не наш! И сон приходит дикий:
Все жаждут зла... На огненном коне
несётся Смерть, красива как во сне.
«Меня!» — кричу, но сам не слышу крика.
Она хохочет: «Только не сейчас!» —
и след простыл, и свет её угас.
Все жаждут зла: кривлянье, гоношенье,
собачья свадьба, сучий карнавал:
все в масках, чтобы я не узнавал,
иные — не отбрасывают тени.
Но ты меня учил, как на дух брать:
Я рассекретил призрачную рать!
С кем рядом приходилось быть порою,
из жизни нагло в сон перебрались;
а я их созерцай и веселись...
Все жаждут Зла! Надменны, как герои,
явились лилипуты-циркачи,
Его посланцы, экстра-трюкачи.
И вставились в меня самодовольно.
Я в самом центре, голая мишень!
большая бессловесная мишень...
«Не бойся. Мы убьём тебя не больно», —
уродцев хор гундосый выдул в нос.
Я как стоял — по пояс в землю врос.
Слетели маски на пол! Искривилось
толпы заразной общее лицо.
И тени поползли. В конце концов,
как всё во сне, толпа преобразилась:
что делать? никого не узнаю!
Страх вечной жизни кожу рвёт мою...
.
Я в землю вжился. Ноги задубели,
растрескались и ветками пошли.
Сосу корнями влагу из земли...
Глаза сдираю, чтобы не глядели
на этот мой позор — в моём же сне!
Другая Смерть, на пепельном коне,
несётся мимо. — «Мама! Дорогая!
Я здесь!! Остановись! Я мальчик твой!» —
«Мой сын сопит в котомке за спиной.
Тебя же, полудерево, не знаю!
Скорей всего, ты просто сирота.
Была б моя котомочка пуста —
взяла бы полудерево с собою.
А так — прости!» — И снова я один.
Но я не сирота! я чей-то сын! —
Глотаю воздух: рот набит корою;
ещё минута — с ног до головы
я задубел... Глаза мои, увы,
несодраны остались на свободе,
вертятся в новых лунках: луп да луп.
Я дерево с глазами! Чудо-дуб!
Спешите все! на дереве-уроде
оставьте для потомков письмецо!!!
Бутылочным осколком, как резцом,
нарежут по бокам инициалы;
кресты, кружочки — тоже по бокам;
спина — святое место «дуракам», —
кого-кого, а их всегда хватало;
а задница — для путников приют:
нарежут «был» и дальше побредут.
Но грудь мою не троньте! Протестую!
Уйдите прочь! оставьте для других!
Для тех, в чьей голове родится стих
священный — «Не забуду мать родную!»
Всплакни, дитя, о матери своей
и ножичком мне сердце отогрей.
И снова Смерть! Торопится-несётся.
Вся чёрная, как озеро зимой.
А конь под ней — прозрачный, ледяной —
того гляди, в осколки разобьётся.
Фонтаном бьёт земля из-под копыт...
Мой рот кривой дубовый не кричит,
а руки от листвы отяжелели.
Я умер в деревянной тишине!
Но Смерть коня направила ко мне.
Не смею даже думать... Неужели...
— Сыночек мой! не прячься от меня!
Во мраке ночи, в белом свете дня
какое бы не принял ты обличье —
дубовое, людское, волчье, птичье, —
найду...
Я просыпаюсь наконец
И думаю: «конец... конец... конец...»
Скорей, скорей! — наружу выползаю;
По городу стервятником кружу —
Ищу тебя; нигде не нахожу...
Мой милый брат зеркальный! замерзаю!
1996; 1998
СЕРДЦЕ
1
Завернул Алёша сердце
В папиросную бумагу.
Бечевой перевязал.
— Ты продай его, Наташа, —
Может, кто-нибудь да купит.
Я носить его устал.
Рубль предложат — не торгуйся.
На полтинник — соглашайся.
Сердце разве капитал?
2
Торговала день Наташа:
Лытки, вырезка, грудинка, —
здесь Наташу каждый знал.
До мясца охоч народец:
Мягше чтоб! чтоб крови больше! —
покупая выбирал.
Мимо свёртка ходят люди,
Мимо Лёшкиного сердца:
Дрянь товар! — невзрачен, мал.
3
Торговала день Наташа.
Сердце честно предлагала,
но никто не покупал.
Пёс облезлый чуял сердце —
Вкруг да около вертелся:
нос покоя не давал.
Пнула пса: «Пошёл отсюда!
Убирайся, чёрт блохастый!
Сердца ты ещё не жрал!..»
4
«На губах красна помада —
На бумаге ярче крови!» —
пёс торговке прорычал.
И Наташа написала
На ненужном сердце — «СЕРДЦЕ»...
Лёшка б видел — зарыдал.
Проходили люди мимо,
Мимо Лёшкиного сердца:
кто читал — и тот не брал.
5
Вечер взял своё: стемнело.
Уходить пора Наташе.
«Как быть с сердцем, кто б сказал?
Для такого сердца надо
Грудь огромную — как горы,
и родную — как причал.
У себя его оставлю,
Сберегу для Лёши сердце.
Он носить его устал».
6
Принесла Наташа деньги:
— Продала я сердце, Лёша.
Старичок какой-то взял.
Лёшка деньги смял, затрясся,
прошептал «спасибо, Птаха!» —
рот скривил — и замычал...
1996
дальше истории главная
